Надежды

Издательство «Синдбад» представляет книгу норвежского писателя Карла Уве Кнаусгора «Надежды» (перевод Анастасии Наумовой).

Действие пятой книги грандиозного автобиографического цикла «Моя борьба» происходит в университетском Бергене, куда девятнадцатилетний Карл Уве приезжает окрыленным: его наряду с еще несколькими счастливчиками приняли в Академию писательского мастерства, в которой преподают живые классики. Он стал самым молодым студентом за всю ее историю.

В городе уже поселился его старший брат, вот-вот приедет Ингвиль — девушка, в которую он давно заочно влюблен по переписке. Впереди любовь, дружба, студенческие компании, творчество, слава. Но нескончаемая череда бергенских дождей достаточно быстро размывает восторженные ожидания: то, что выходит из-под его пера, выглядит незрелым и вторичным по сравнению с текстами однокурсников; преподаватели видят в нем способного критика, но не верят в его писательский дар; в компаниях он теряется и молчит, ну, а самую коварную ловушку готовят ему любовь и дружба…

Предлагаем прочитать фрагмент книги.

В следующие два дня на нас обрушился поток стихов и имен, названий поэтических школ и направлений. Шарль Бодлер и Артюр Рембо, Гийом Аполлинер и Поль Элюар, Райнер Мария Рильке и Георг Тракль, Готфрид Бенн и Пауль Целан, Ингеборг Бахманн и Нелли Закс, Гуннар Экелёф и Тур Ульвен; здесь были стихи о пушках и телах, ангелах и шлюхах, привратницах и черепахах, кучерах и земле, ночах и днях — всё валилось на меня в невообразимую кучу, так казалось мне, пока я записывал, ведь прежде из всех этих имен я слышал разве что Шарля Бодлера и Тура Ульвена, отчего выстроить хронологию не получалось, всё было частью единой массы, современной поэзии Европы, — на самом деле не особо и современной, всё же со времен Первой мировой уже немало воды утекло, и на перемене я сказал об этом: удивительно, как все эти модернистские стихотворения старомодны, по крайней мере, их тематика. Юн Фоссе заметил, что точка зрения интересная, но что модернизм, в первую очередь, заключен в форме и радикальном образе мышления. Который, по словам Фоссе, так и остается радикальным. Пауль Целан, например, — дальше него никто не продвинулся. И в тот момент я понял, что всё, чего я не понимаю, всё то, чего не могу взять в толк, всё в этих стихах, что кажется мне закрытым и замкнутым на себе, — как раз это и является радикальным, и именно оно делает эти стихи современными, в том числе и для нас.

Юн Фоссе прочел нам стихотворение Пауля Целана под названием «Фуга смерти», мрачное, завораживающее и зловещее; дома вечером я перечитал его, прислушиваясь изнутри к тому молитвенному речитативу, которым читал его Фоссе, и стихотворение звучало так же завораживающе и зловеще, и хоть я и находился в окружении знакомых мне предметов, при соприкосновении со словами они теряли всё, что в них было знакомого, и делались частью стихотворения, погружаясь в порожденную им темноту: стул — всего лишь стулом, мертвым, стол — лишь столом, мертвым, и улица за окном — пустой и тихой во мраке, который не просто опустился с неба, но и пришел из стихотворных строк. 

Но, хотя стихотворение и волновало меня, я не понимал ни что в нем происходит, ни отчего. 

Черное молоко рассвета мы пьем его вечерами 

мы пьем его в полдень и утром 

мы пьем его ночью пьем и пьем 

мы роем могилу в воздушном пространстве 

там тесно не будет 

Одно дело — бездонный мрак в этом стихотворении, и другое — что именно в нем говорится. Какая идея за ним стоит? Если я захочу когда-нибудь написать нечто подобное, надо знать, как оно появилось, из чего выросло, философию, которую оно выражает. Нельзя же просто взять и написать что-то похожее? Я должен понять его устройство. 

О чем написал бы я, если бы сел сочинять стихи прямо сейчас? 

Наверное, о самом важном. 

А что самое важное? 

Ингвиль. 

То есть любовь. Или влюбленность. Легкость, пронизывающая меня каждый раз, когда я думаю об Ингвиль, радость — при мысли, что она существует, что она здесь, в этом же городе, что мы снова встретимся. Это важнее всего. Каким получится стихотворение об этом? 

Две строчки — и я сползу в традиционный стих. У меня, в отличие от модернистов, не получится разорвать их в клочки и раскидать по странице. И образы мне в голову приходят тоже традиционные. Горный ручей, холодная родниковая вода, которая блестит на солнце, высокие горы с ледниками, а между ними — узкие долины. Других образов счастья я выдумать не мог. Может, ее лицо? Крупный план, глаза, радужка, зрачок? 

Зачем? 

Или то, как она улыбается? 

Ну допустим, это всё отлично, только вот я уже сильно отдалился от отправной точки, от темного и завораживающего, почти колдовского водоворота, как в стихотворении Пауля Целана. 

Я вскочил с кровати, включил свет и, усевшись за стол, принялся писать. Спустя полчаса стихотворение было готово. 

Глаза, я зову тебя, приди 

Лицо, любовь моя, печаль 

Жизнь выводит черную песню 

Глаза, я зову тебя, приди

Так я написал первое настоящее стихотворение и, когда, погасив свет, снова улегся в постель, мое отношение к Академии писательского мастерства существенно изменилось к лучшему: я здорово продвинулся вперед.

На следующий день мы получили первое творческое задание. Его дал нам Юн Фоссе: напишите стихи по мотивам какой-нибудь картины, так он сказал, — и после обеда я прошелся по музеям возле озера Лилле-Лунгегорсванн, выискивая картину, которая вдохновила бы меня на стихотворение. Тем утром выглянуло солнце и все цвета обрели неистовую яркость, всё было мокрым и на фоне зеленых гор под синим небом источало удивительное сияние, от которого кружилась голова. В музее я вытащил из рюкзака ручку и блокнот, сдал рюкзак в раздевалку, купил билет и принялся бродить по тихим, почти пустынным залам. Первым мое внимание привлек незамысловатый пейзаж: деревня на берегу фьорда, всё четкое и ясное, такую картину можно увидеть где угодно на побережье, — и в то же время в нем крылось нечто, похожее на сон, но не колдовской, как у Киттельсена, а другой, еще менее уловимый, но еще более притягательный. Если бы я увидел такой пейзаж в реальности, мне бы и в голову не пришло в него погрузиться. Но здесь, в зале с белыми стенами, он манил меня, притягивал к себе. На глазах у меня выступили слезы. Картина, написанная художником по имени Ларс Хертервиг, привела меня в восторг, и это в каком-то смысле всё меняло: теперь я не просто студент-писатель, которому задали сочинить стихотворение по мотивам какой-нибудь картины и который, не имея представлений об искусстве, притворяется знатоком, — я был созерцателем с мокрыми от слез глазами.