28 марта 2024, четверг, 12:34
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

Политика памяти в современной России и странах Восточной Европы

В издательстве Европейского университета в Санкт-Петербурге выходит коллективная монография «Политика памяти в современной России и странах Восточной Европы. Акторы, институты, нарративы» (под редакцией А. И. Миллера, Д. В. Ефременко).

В центре внимания коллектива авторов этой монографии — политическое использование прошлого в современной России. Главный фокус в ней сделан на институциональном аспекте политики памяти в его самом широком понимании, а также на локальных и групповых нарративах, которые находятся в сложных отношениях с большим российским нарративом. В более общих чертах в книге также рассмотрены основные тенденции развития политики памяти в Белоруссии, Молдавии и на Украине. Специальный раздел посвящен пионерским исследованиям политики памяти в непризнанных республиках ПМР и ДНР/ЛНР.

Предлагаем прочитать фрагмент из вошедшей в издание статьи «О национальной памяти белорусов», написанной профессором Рэдфордского университета Григорием Иоффе.

 

1. Язык

Сегодня практически все белорусы общаются по-русски. Если исключить группу в несколько сот интеллигентов, преимущественно проживающих в Минске и перешедших на белорусский язык в сознательном возрасте, а также существенно бόльшую группу говорящих на так называемой трасянке, русский служит не просто единственным, но и нормативным средством общения белорусов. Нормативным в том смысле, что люди, отклоняющиеся от нормы, часто подвергаются порицанию, каковое может быть молчаливым, а может и вполне явным. Проживая в Минске и других крупных городах Беларуси, от Могилёва до Гродно, достаточно сложно и, может быть, почти невозможно не переходить на русский вовсе, так что и сами белорусскоязычные «зелоты» вынуждены это делать в общественных местах, чему автор неоднократно бывал свидетелем. Трасянка же, эта смесь русского с белорусским, сама уже настолько русифицировалась, что от белорусского в ней осталась лишь фонетика плюс не более дюжины слов, не встречающихся в литературном русском языке. По существу, трасянка — это тот язык, на котором говорит А. Г. Лукашенко. Отчасти именно это сделало его своим в восприятии многих белорусов. Причем своим в куда большей степени, чем убежденные белорусские националисты-западники, значительная часть которых выговаривает белорусские слова вполне по-московски.

В либерально-демократическом, не говоря уже о националистическом, дискурсе существует сакральный тезис о русификации как о причине современного положения вещей. Однако в отношении Беларуси принять этот тезис без существенных оговорок сложно и, может быть, даже невозможно. Связано это с двумя причинами. Во-первых, русификация предполагает, что до того, как она произошла, положение вещей было нормативно-желательным. Как мы увидим ниже, это далеко не так. Во-вторых, русификация имела место на всём пространстве Российской империи и ее преемника, СССР, но вот ее результаты оказались очень разными, если не сказать — контрастными. Ни в одной бывшей советской республике доминирование русского языка к концу советского периода не оказалось таким всеобъемлющим, как в Беларуси. Даже на Украине, такой же восточнославянской республике, как и Беларусь, ситуация заметно отличалась.

Но и констатация особой податливости белорусов к русификации не объясняет до конца положения с белорусским языком в Беларуси. Этот язык был впервые кодифицирован лишь в 1918 г., когда Бронислав Тарашкевич выпустил первую «Грамматику белорусского языка». Считается, что он взял за основу диалект, на котором тогда говорили крестьяне Виленского края, где родился сам Тарашкевич. Впоследствии в БССР белорусская литературная норма пережила реформу 1933 года, напротив, приблизившую этот канон к диалектам Восточной Беларуси, входившей тогда в состав СССР. Известно, что и до, и после кодификации словарный арсенал белорусскоязычных текстов отражал политическую конъюнктуру. Вначале упор делался на поиск морфем, не задействованных ни в польском, ни в русском языке. Именно так, видимо, и были кодифицированы такие морфемы, как «надворъе», означающее то, что и по-русски и по-польски передается одинаково — погода (pogoda), или «гараднiна» (овощи по-русски и owoce по-польски). Однако если белорусскоязычная газета выходила в польскоязычном городе, как это было с газетой «Наша Нiва», публиковавшейся в Вильно с 1906 по 1915 г., то газетный текст изобиловал русицизмами, чтобы подчеркнуть дистанцию от окружающей языковой среды[1]. Однако язык прокламаций Белорусского народного фронта в конце 1980-х и начале 1990-х гг., равно как и сегодняшний язык белорусской редакции Радио «Свобода», часто обвиняют в злоупотреблении полонизмами, вызванном, как можно догадаться, тем, чтобы читателям и слушателям, ныне погруженным не в польско-, а в русскоязычную среду, стало ясно, что «мы» — не «они», то есть не русские. В довоенный период лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» на гербе БССР, точнее, его белорусскоязычный эквивалент, претерпел невообразимое число изменений. Так, в 1919 г. он звучал как «Пролетарыi ўсiх краеў злучайцеся!» В 1926 г. «пролетарыi» стали «пролiтарыi», а «краеў» заменили на «краіну». Через год поправили на «Пролятары усiх краiн, злучайцеся!» Следующая поправка произошла в 1937 г.: «Пролетарыi усiх краiн, злучайцеся!» Но уже через год заметили, что слово «злучайцеся» неблагозвучно для великой революционной идеи (хотя это русифицированное производное от полького łączcie się) и напоминает «случку кобеля с сучкой». Тогда придумали новое слово «еднайцеся», и получилось «Пролетарыi усiх краiн, еднайцеся!»

Такая лабильность не может содействовать престижу языка. Но и это еще не всё. Существует хорошо документированная литература, проливающая свет на то, как большинство белорусов (или, если угодно, протобелорусов) реагировало на внедрение в общественную жизнь белорусского языка в 1921–1927 гг., то есть в период, когда под руководством Коммунистической партии проводилась политика коренизации и белорусизации, первое в истории внедрение белорусского языка в сферу формального общения. Выясняется, что бóльшая часть людей, от имени и для блага которых номинально проводилась эта политика, оказывали ей сопротивление. Многочисленные свидетельства этого приводятся в сборнике «Белорусизация: 1920-е годы». Помимо протестных писем учителей, там приводится и признание Язепа Лёсика, одного из главных двигателей процесса. «Никто в мире не отрекается от своего языка, — писал Лёсик еще до начала белорусизации, в 1918 г., — а наши крестьяне отрекаются. Значит, делают они это по неразумению и темноте»[2]. Многие другие свидетельства, почерпнутые из минских архивов, приводятся в книгах Терри Мартина (2001) и Пера Рудлинга (2015). Последний, в частности, нашел результаты тестирования на знание белорусского, проведенного в 1925 г. Из него вытекает, что еврейское и польское меньшинства в республике лучше владели белорусским, чем само национальное большинство[3]. Протесты были особенно активны со стороны населения Витебской и Гомельской областей, значительная часть которых была присоединена к БССР в 1924 и 1926 гг. Пер Рудлинг также отмечает, что в те годы советская власть отошла от принципа этнической самоидентификации и привела национальность в соответствие с проведенными ею же границами. Другими словами, если ты оказался к западу от российско-белорусской границы, ты записывался белорусом автоматически, а если к востоку, то ты числился русским[4]. На нечто подобное обратил внимание и польский социолог Анджей Садовский, назвавший такой метод насаждения этнического самосознания «паспортным»[5]. Академик Ефим (Евфимий, Яухим) Карский, крупнейший белорусский лингвист всех времен, был даже вынужден покинуть Минск в 1927 г. на волне несогласия с насильственной белорусизацией[6]. Одним из его гонителей был Язеп Лёсик, позже сам репрессированный. В том же году, однако, Компартия сама стала сворачивать белорусизацию как в силу политических изменений в Варшаве, где в 1926 г. майский переворот Пилсудского похоронил надежды на дестабилизацию Польши[7], так и в силу идеологических подвижек. Печатание газет и преподавание на белорусском языке в сельских школах сохранялось и, как показывает Николай Вакарь, даже значительно расширилось[8], но прекратились попытки белорусизировать высшее образование и речи городских чиновников на партхозактивах, съездах и конференциях.

В чем тут дело? Откуда такое устойчивое отторжение «родного» языка, этого неизбывного маркера этничности? Ведь и сегодня белорусский сложно услышать на улицах белорусских городов. А переход любого сетевого ресурса с русского языка на белорусский резко сужает его аудиторию.

До самого начала урбанизации, а она в довоенной Беларуси была весьма робкой, практически все белорусы или протобелорусы были крестьянами. Их было очень мало в городах; в Минске, например, даже в 1926 г., то есть после значительной белорусизации государственного и партийного аппарата, 40 % населения составляли евреи, а в городах меньшего размера — до 80 %. Остальные горожане были поляками и русскими. Крестьяне не имели национальной самоидентификации и всячески противились ее насаждению. Их идентичность была привязана или к локальной группе поселения, или к религии. Многие из них на вопрос, кто они такие, отвечали «тутейшия», то есть местные. Язык, на котором они говорили, был как бы вписан в диалектную зону «ничьей земли», располагавшейся между ареалами давно кодифицированных и хорошо укорененных литературных норм, польской и русской. Как пишет Павел Терешкович[9], при составлении «приходских (парафиальных) списков» в 1857–1858 гг. население местечек Новогрудского уезда было описано следующим образом: «помещики — дворяне, простонародье — мало-польско-русаки». В том же уезде в одном случае было указано, что «у низшего класса — полько-русский язык», — весьма точное определение.

Здесь уместно подчеркнуть, что польский и русский — двоюродные братья, в них есть общеславянский субстрат, а есть, понятное дело, и морфемы, специфичные лишь для одного из них; есть между ними и существенные различия в фонетике. Польский и русский стоят друг от друга дальше, чем каждый из них от диалектов «ничьей земли», в пределах которой существовал пологий геолингвистический градиент. Так, приближение к русскому языковому ядру проявлялось в увеличении числа русских морфем. И аналогичное воздействие оказывало территориальное приближение к польскому языковому ядру. Этот градиент отражен в карте белорусских говоров, составленной Ефимом Карским в 1911 г. Одним из результатов такого промежуточного положения белорусских диалектов явилось то, что белорусу или протобелорусу не составляло особого труда понять, а во многих случаях и освоить как польский, так и русский. Ни тот ни другой не был для белорусского крестьянина иностранным языком. Да и сам крестьянин не был иностранцем ни для русских, ни для поляков. Просто он был представителем низшего сословия. Когда же этот крестьянин мигрировал в номинально белорусские города, его социализация в них предусматривала и освоение более статусного языка. Как правило, он делал это с легкостью и воспринимал язык своих сельских сородичей как унизительный признак вчерашнего социального статуса, своего рода стигму.

Такая ситуация сильно отличалась от известных в Европе коллизий антиимперского национализма. Отличалась в силу того, что, скажем, чешский не похож на немецкий, словацкий — на венгерский, а финский — на шведский. Точно так же и литовцы, чье национальное «пробуждение» пришлось примерно на тот же период, что и «пробуждение» белорусов, без труда отличали свой язык от польского, на котором первоначально изъяснялась литовская интеллигенция. Как писал Тимоти Снайдер еще в бытность свою историком (то есть не ставши еще моральным проповедником), никто не переживал по поводу отсутствия белорусского так, как переживали по части отсутствия литовского[10]. Белорусы в этом отношении оказались как бы в геолингвистической ловушке, из которой оказалось сложно выбраться. Как пишет Нина Мечковская, не далее как в конце XIX и даже в начале XX в. «всё, что приподнималось над неграмотным крестьянским бытием, будь то церковь, школа или власть предержащая, автоматически становилось или "русским" (и православным), или "польским" (и католическим)»; «основная проблема истории белорусского народа — проблема национально-культурного и политического самосохранения в условиях "жизни в тени" России и Польши. Это неблагоприятная геополитическая судьба — быть объектом российской и польской ассимиляции, двух мощных и противоборствующих экспансий»[11].

Сегодня можно констатировать, что отторжение белорусов от поляков в итоге оказалось более сильным, чем от русских, если в последнем случае вообще можно говорить об отторжении. Вплоть до Первой мировой войны поляки были на белорусских землях землевладельцами, тогда как великоросы работали в администрации. В отношении поляков имел место классовый антагонизм, не возникший в отношении великоросов. К тому же среди говоривших на белорусских диалектах православные численно преобладали над католиками.

2. Тутэйшыя

Анализируя белорусов как национальную общность, нельзя пройти мимо трагикомедии «Тутэйшыя»[12], написанной уже упоминавшимся Янкой Купалой в 1922 г. Эта пьеса была впервые поставлена в Минске в 1926 г., но вскоре оказалась запрещенной за «национализм». Лишь в 1990 г. «Тутэйшыя» надолго, до 2010 г., закрепились на сцене Национального театра имени Янки Купалы. Пьеса содержит уникальный, емкий, выразительный и удивительно глубокий анализ пределов эффективности белорусского национализма.

Центральный образ купаловского сюжета, разворачивающегося в Минске в 1918–1920 гг., — образ Микиты Зносака, мелкого служащего в дореволюционную эпоху. Национальное самосознание Зносака очень лабильное. Русским он представляется как Никита Зносилов, а полякам — как Никитиуш Зносиловский. Когда в город приходят немцы, он пытается мимикрировать и под них. Зносаку противостоит учитель Янка Здольник, считающий себя белорусом и призывающий Зносака разделить с ним эту идентификацию, от чего тот иронически отнекивается. Замечательны образы восточного и западного ученых. Первый говорит по-русски и считает Беларусь частью России. Он считает белорусский язык в общем русским, но с примесью инородных слов. Западный ученый, напротив, говорит по-польски, и его воззрения на Беларусь прямо противоположны взглядам восточного ученого. Важно понимать, что и Зносак, и Здольник, и оба «ученых» — местные уроженцы. Иначе говоря, все они тутейшие. В своем анализе купаловской пьесы Рышард Радзик обратил внимание на то, что убежденный белорус Янка Здольник буквально утопает в авторской иронии[13]. В изображении Купалы он не имеет никакой позитивной программы, кроме возвращения в село. Более того, он редкостный зануда, моралист и грубиян. Весь пафос высказываний Здольника состоит в том, чтобы критиковать людей с тутейшими корнями за безродный космополитизм. Как раз нечто подобное представители белорусского национализма и делали в ходе трех кратковременных пришествий во власть: в 1921–1927, 1943–1944 и 1991–1994 гг. И в том, и в другом, и в третьем случае они выражали сожаление, а нередко и возмущение по поводу того, что белорусы недостаточно патриотичны, не хотят самоопределяться и упорно не переходят на белорусский язык. При той геолингвистической ситуации, в которой выпало оказаться протобелорусам, только мощное и хорошо укорененное национальное движение могло бы превратить их в этническую нацию.

Однако такой укорененности белорусским националистам продемонстрировать не удалось. О сопротивлении белорусизации двадцатых годов уже говорилось. В книге Ежи (Юры) Туронека (Туронака) о Беларуси под немецкой оккупацией приводятся многочисленные факты грызни и адресованных оккупационным властям взаимных доносов руководителей белорусских национальных организаций[14]; констатируется, что они не получили широкого гражданского признания[15]; приводятся примеры того, как учителя школ с белорусским языком обучения в оккупированном Минске общались друг с другом на общепонятном (то есть русском) языке и враждебно смотрели на белоруса, прибывшего из Вильнюса и обратившегося к ним по-белорусски[16]. Сами немцы неоднократно отмечали «слабый национальный потенциал белорусов»[17].

В начале же 1990-х гг. даже наблюдатели, весьма симпатизирующие третьей волне белорусизации, констатировали, что «русскоязычная часть общества (то есть его подавляющее большинство. — Г. И.) оказалась совершенно не готовой к <…> "белорусизации", поэтому руководители Комиссии по образованию и культуре — поэт Нил Гилевич, историк Олег Трусов и заместитель Зенона Позняка переводчик Левон Борщевский — воспринимались на местах (особенно в вузах) как "комиссары в пыльных шлемах"»[18]. «Это вряд ли соответствовало действительности», как пишет Александр Федута, «но перепуганной педагогической общественности было не до нюансов»[19]. Также отмечается, что боязнь белорусизации стала одним из основных факторов электорального успеха А. Г. Лукашенко[20].

3. Беларусь как пограничье

Как в 1990-е гг., так и в начале ХХI в. одним из новомодных тропов в осмыслении белорусской ситуации была концепция пограничья. В отличие от западнорусизма, видевшего в Беларуси западное пограничье русского мира, а также в отличие от крайовцев (krajowcy), исповедавших преданность Великому княжеству Литовскому, но идентифицировавших себя с польской культурой, белорусские идеологи пограничья воспевали интеграцию обоих миров как нечто имманентно белорусское. Утверждалось, например, что «существование на пограничье означает не движение перехода от одной культуры к другой <…>, а движение по границе, меланхолическое продвижение параллельно существующим культурным границам, жест окончательного несовпадения с наличной топикой, стратегии неотделения себя и от невыбора между своим и чужим, существование в туманном пространстве, где свое отчуждено, а чужое все-таки свое: существование между Отчизной и Чужбиной, которые на самом деле оказываются двумя сторонами единого целого»[21]. Утверждения такого рода сродни медитации, понять их сложно, но можно попытаться прочувствовать, и в этой демонстрации неизбывной «сенсорной метафизики» принадлежности к трансграничному этносу и состоит, по-видимому, их предназначение.

Когда нет твердой почвы под ногами, воспарение над грешной землей по примеру героев картин Шагала видится как путь к спасению. В то же время ожидаемо востребованной идеологами «пограничья» оказалась и вполне научная концепция цивилизаций в версии Хантингтона. В нанизанности на межцивилизационный разлом виделась неизбывная особенность белорусов, чей ареал расселения оказался по обе стороны оного разлома. Многократно упоминался впервые описанный Ежи Туронеком[22] действительно нетривиальный прецедент семьи Леонарда Ивановского (1845–1919), человека с польской идентичностью, но при этом лояльного Российской империи, химика-технолога и организатора крупных винокуренных производств в Черноземной полосе и в Сибири. Суть прецедента в том, что три сына Ивановского, чье поместье располагалось недалеко от Лиды, обрели три разных идентичности. Так, старший сын Ивановского Ежи (1878–1965) унаследовал польское самосознание и стал видным государственным деятелем возрожденной Польши. Средний сын Вацлав (1880–1943) стал активным участником белорусского национального движения. С 1907 г. он издавал в Санкт-Петербурге газету на белорусском языке. В 1918 г. был министром образования в правительстве Белорусской Народной Республики. В марте 1920 г. Ивановский был назначен ректором Минского педагогического института. С этого поста, однако, ушел и отбыл в Польшу, где с 1922 по 1939 г. был профессором Варшавского политехнического института. После присоединения Западной Белоруссии к СССР в 1939 г. Ивановский перебрался в Виленский университет. Во время нацистской оккупации Вацлав Ивановский был бургомистром Минска и был убит в 1943 г. советским партизаном, агентом НКГБ СССР. Похоронен на Кальварийском кладбище в Минске, которое в народе часто называют польским. Младший же сын Ивановского, Тадеуш, стал Тадасом Иванаускасом (1882–1970), убежденным литовцем, он скончался в 1970 г., будучи членом Академии наук Литовской ССР по отделению биологии. Казус Ивановских действительно отражает феномен пограничья, но не в том метафизическом смысле, который вкладывают в него некоторые современные теоретики белорусского национализма, а в приземленно-территориальном, даже геополитическом — как феномен тройственного водораздела, каковым являлся виленский край, в южной части которого расположилось родовое гнездо Ивановских. То, что из трех национализмов, польского, литовского и белорусского, именно последний оказался менее всего укорененным в социуме, остается фактом этнографии и истории.

4. Конструирование наций

Размышляя об упреках в искусственном конструировании сообщества белорусов, Пер Рудлинг отмечает, что в этой искусственности, возможно, нет ничего необычного. Напротив, то же самое относится и ко всем соседям белорусов. Просто их «сконструировали» раньше[23]. Действительно, белорусский национализм возник в период, когда соседи — русские, поляки и даже литовцы — уже заявили претензии на те земли, которые деятели белорусского национального движения считали своими. В наибольшей степени это относится к Вильне, теперешнему Вильнюсу, который долго был центром польского национализма, а потом достался Литве. Верно и то, что все соседние национальные сообщества были когда-то сконструированы. Известно многажды цитированное высказывание Геллнера: «Национализм — это не пробуждение наций к осознанному существованию; национализм создает нации там, где их раньше не было»[24]. Беларусь тем не менее не стала мифической геллнеровской Руританией, которая пошла путем развития национального сознания и тем самым сбросила имперский гнет столь же мифической Мегаломании, после того как небольшая группа интеллектуалов, откликаясь на индустриализацию и трудовую миграцию, стала апеллировать к высокой руританской культуре[25]. Почему-то в Беларуси эти апелляции не сработали. Почему?

Причину, видимо, следует искать в том, что чистого конструирования для создания этнической нации всё же недостаточно. Даже доминируя в национальном строительстве, конструктивизм, видимо, опирается на некоторые объективные проявления общности. На это указывал и Геллнер, говоря о том, что национализм нуждается в некоторых, как он выразился, "pre-existing differentiating marks to work on"[26]. Недаром популярная и обильно цитируемая стадиальная схема Мирослава Гроха в качестве первой стадии национального движения называет исследование культурных, лингвистических и иногда исторических характеристик недоминирующих групп с целью содействовать осознанию этих характеристик[27]. Согласно Валерию Булгакову, автору уникального исследования предыстории белорусского национализма[28], эту исследовательскую задачу в белорусском случае выполнили идейные сторонники западнорусизма вскоре после поражения польского восстания 1863 года. Активно, осознанно и стратегически противостоя польскому влиянию, западнорусизм подчеркивал белорусское своеобразие исключительно в пределах русского мира. В 1860-х гг. перед имперской властью, естественно, встала задача свести польское влияние в Северо-Западном крае к минимуму, и эта задача была отчасти возложена на фольклорные и этнографические экспедиции западнорусов. Лишь впоследствии, как указывает Булгаков, пионерные описания белорусского племени взяли на вооружение идейные противники западнорусизма, националисты западнического толка, начиная с Франтишека Богушевича.

Действительно, начальная стадия национализма, по Гроху, предполагает изучение органических особенностей племени. Такая постановка вопроса предполагает признание роли этих особенностей. Другими словами, схема Гроха означает, что в конструировании нации дозированно задействован примордиализм, чье порицание давно стало каноном современного (конструктивистского) представления о нациях. Это вполне отвечает и этнической теории формирования наций Энтони Смита[29]. Здесь, однако, нужно подчеркнуть, что в белорусском случае описание органических особенностей племени стало делом внешних по отношению к белорусам сил. Практически не представленные в то время в городах, белорусы не сумели использовать это описание в целях групповой консолидации.



[1] Woolhiser C. Discours sur la langue, idéologie et "édification linguistique" dans la RSS de Biélorussie, 1920–1939 // Le discours sur la langue en URSS à l’époque stalinienne (épistémologie, philosophie, idéologie) / Éd. par P. Sériot. Lausanne: University of Lausanne, 2003. Cahiers de l’ILSL N 14. P. 299–337.

[2] Цит. по: Белорусизация: 1920-е годы: Документы и материалы: Часть первая // Западная Русь. 2012. 21 фев. URL: https://zapadrus.su/bibli/arhbib/574–1920.html (дата обращения: 01.06.2019).

[3] Rudling P. A. The rise and fall of Belarusian nationalism. P. 161, 226.

[4] Ibid. P. 162.

[5] Sadowski A. Pogranicze Polskie-Białoruskie: Tożsamośc mieśkanców. Bialystok: Trans Humana, 1995.

[6] Рублевская Л., Скалабан В. Околонаучный спор: Злополучная командировка профессора Карского // Беларусь сегодня. 2006. 20 янв. URL:  https://www.sb.by/articles/okolonauchnyyspor.html (дата обращения: 01.06.2019).

[7] Martin T. The affirmative action empire: Nations and nationalism in the Soviet Union, 1923–1939. Ithaca: Cornell University Press, 2001.

[8] Vakar N. P. Belorussia: The making of a nation. Cambridge: Harvard University Press, 1956. P. 153.

[9] Терешкович П. Пограничье как судьба: Метаморфозы идентичности в восточноевропейском пограничье // Ab Imperio. 2009. № 1. С. 204–205.

[10] Snyder T. The reconstruction of nations: Poland, Ukraine, Lithuania, Belarus, 1569–1999. New Haven: Yale University Press, 2003. P. 47.

[11] Мечковская Н. Б. Белорусский язык: Социолингвистические очерки. Munchen: Verlag Otto Zagner, 2003. Specimina Philologiae Slavicae. Bd. 138. С. 61.

[12] «Здешние» или «тутошние».

[13] Радзiк Р. Вакол iдэнтычнасцi Беларусау. Минск: Лiмарыюс, 2017.

[14] Туронак Ю. Мадэрная гiсторыя Беларусi. С. 578–580, 618.

[15] Там же. С. 639.

[16] Там же. С. 554.

[17] Там же. С. 569.

[18] Федута А. И. Лукашенко: Политическая биография. М.: Референдум, 2005. С. 68.

[19] Там же.

[20] Там же. С. 75.

[21] Бобков И. Этика пограничья: Транскультурность как белорусский опыт // Перекрестки. 2005. № 3–4. С. 129. URL: https://en.ehu.lt/wp-content/uploads/2017/11/CrossRoad_3-4_2005.pdf (дата обращения: 01.06.2019).

[22] Туронак Ю. Мадэрная гiсторыя Беларусi.

[23] Rudling P. A. The rise and fall of Belarusian nationalism. P. 15.

[24] Gellner E. Thought and change. Chicago: University of Chicago press, 1964. P. 168.

[25] Gellner E. Nations and nationalism. Ithaca: Cornell University Press, 1983. P. 58–70.

[26] Gellner E. Thought and change. P. 168.

[27] Hroch M. Social preconditions of national revival in Europe. N. Y.: Columbia University Press, 1985.

[28] Булгаков В. История белорусского национализма. Вильнюс: Институт белорусистики, 2006.

[29] Smith A. D. The ethnic origin of nations. Oxford: Blackwell publishers, 1986.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.