Полит.ру продолжает цикл онлайн-лекций. Предыдущие — разговоры с Ильей Хржановским, Александром Аузаном, Маратом Гельманом и Глебом Павловским — вы можете посмотреть на нашем YouTube-канале. Также за расписанием онлайн-лекций можно следить на нашем сайте.
Сергей Ениколопов — кандидат психологических наук, доцент кафедры нейро- и патопсихологии факультета психологии МГУ им. М. В. Ломоносова, заведующий кафедрой криминальной психологии факультета юридической психологии Московского государственного психолого-педагогического университета.
Дискуссию вели Виталий Лейбин и Дмитрий Ицкович.
Ениколопов: Я буду говорить о том, чем я сейчас занимаюсь. В частности, группа сотрудников Центра психического здоровья занимается исследованием динамики психологических реакций на коронавирус.
Дело в том, что мы сталкиваемся в двумя видами стресса. Вернее, двумя причинами. Одна — инфекция, а вторая — это переживание изоляции. Они воспринимаются людьми одновременно, но их истоки немного разные. Дело в том, что первая причина — инфекция — это то, что иногда называется «невидимый стресс». Источник стресса не виден. Небольшой аналог — то, что переживала часть нашей страны после аварии на Чернобыле. Когда никто, конечно, никакой радиации не видел, но ужас и страх перед радиацией возникали, целые районы были переселены, кто-то сам быстро старался переселиться, особенно молодежь… Сложность переживания стресса заключается в том, что обычно источник стресса виден. Наиболее популярное сейчас для исследователей — события 11 сентября в Нью-йорке, любое другое проявление: пожар, взрыв, ну, всё что угодно. Там есть некий центр, где происходят события, и люди могут по-разному реагировать на, в общем-то, видимый, осознаваемый, оцениваемый каким-то образом стресс.
Здесь, как и в обычном стрессе, происходят два движения: люди с критическим мышлением, адекватно оценивающие ситуацию, — да, они испытывают напряжение, ищут источник опасности, а реакции как правило три (это всегда так): бегство, ступор и атака. Атака в очень широком смысле, атака, я бы сказал, как активное действие. Если пожар, люди несутся за водой, песком, еще какие-то действия делают, разгребают завалы — как-то активно в этом участвуют. Пассивные, убегающие стараются всего избежать. А те, кто впадает в ступор, просто никак не реагируют внешне, их активность замершая.
Две последних стратегии — они не очень прогностически хорошие, потому что их дальнейшее движение начинает приближать людей к депрессии. К ощущению беспомощности. Иногда здесь как раз говорят об обученной беспомощности в дальнейшем, что «никто ничего не может сделать — ни я, ни окружающие», а уж тем более какие-то специальные организации, будь то государственные власти, городские власти и так далее, специалисты.
Более интересны те, кто активно действует.
Но здесь очень важно — и это относится и ко второму виду стресса, о котором я сейчас буду говорить, — то, что стресс протекает почти у всех однозначно в виде первой мощной активации энергии — эмоциональной, интеллектуальной и так далее, потом выходит на плато, и если он длится очень долго, то начинается спад, истощение, усталость и так далее. И здесь очень важно отметить, что на этом фоне — на фоне этого третьего этапа — происходит снижение иммунитета.
Как я уже сказал, в нашей ситуации есть вторая составляющая стресса — это изоляция. Мы все — люди очень разные, индивидуальные различия людей намного существеннее, чем то, что я говорил перед этим как такое общее: три вида — атака, бегство, ступор. Каждый по-разному воспринимает стресс. Когда я был ребенком, то сказку Андерсена «Принцесса на горошине» воспринимал как одну из самых нелепых, которые я читал. Когда я стал заниматься психологией профессионально, то понял, что это одна из самых психологических сказок: есть люди, для которых горошина — стресс, а есть люди, для которых самые внешне немыслимые события не воспринимаются как стресс: он не заметил вообще, что пережил очень сложную ситуацию. Из-за этого очень сложно говорить о классификациях стресса, то есть о том, что вызывает стресс. Да всё что угодно может вызвать стресс! Очень долгое время, в первые годы, когда активно взялись за исследование стресса, экспериментальной ситуацией была ситуация экзаменов. Но потом выяснилось, что это бессмысленно, потому что есть огромное количество людей, которые просто получают удовольствие от сдачи экзаменов, и это для них не ситуация стресса.
Если говорить о таких ситуациях, в которых все-таки большая часть людей переживает стресс, то здесь важно обратить внимание на два элемента. Один — это изоляция, а второй — это неопределенность информации и невозможность из-за этого выбрать какую-то разумную стратегию, потому что ничего не понятно. И я говорил о том, что проблема с невидимым стрессом как раз заключается в этом — источник-то угрозы где? И совершенно не случайно эта (вроде бы совершенно академическая) идея — найти нулевого пациента, искать источник (лаборатории, рукотворный-нерукотворный) — в каком-то смысле, с точки зрения реальной жизни, это немного бессмысленно. А что толку от того, что вы найдете нулевого пациента? Это не дает возможности быстро сообразить, как лечиться. Сама эта идея, что надо найти источник, — она в умах многих существует. Отсутствие источника — это первая и серьезная проблема, с которой мы сталкиваемся в этой ситуации.
Второе — люди в изоляции. Реагируют на эту изоляцию многие абсолютно спокойно. Может быть, некоторые даже получают удовольствие от возможности побыть дома, не ходить на работу, наконец, заняться собой, и так далее. И они этот стресс переживают не как стресс, а как возможность получить то, о чем они давно мечтали. Но большая часть, естественно, переживает. Первые дни, может быть, была какая-то эйфория, потом наступает плато, а потом — истощение. И люди вынуждены каким-то образом реагировать, поскольку они находятся в изоляции, и большая часть находится в изоляции не одни в квартире, а с каким-то количеством людей, с семьей, с любимым домашним животным. И те, кто не нашел конструктивного способа решения этих проблем, сталкиваются с очень сильным напряжением. В первую очередь, эмоциональным.
Потому что выясняется, что даже люди, которые давно живут вместе, вообще говоря, не проводили столько времени вдвоем. Может быть, несколько дней в течение медового месяца, но никак не больше. А тут надо вдруг общаться. Выясняется, что привычные формы стереотипного поведения (утром встал, позавтракал, пошел на работу, пришёл, поужинал, пообщался немножечко и пошел спать) нарушены, нужно общаться, как теперь модно говорить, 24/7, и здесь, может быть, даже опережая, скажу, что самая уязвимая группа — поскольку нарастает раздражительность — это дети. Были мировые данные о том, что в среднем с ребенком родители общаются (каждый из родителей) примерно 15 минут в день. А здесь с ним нужно общаться 24 часа. При этом ребенку намного сложнее переносить... в данном случае я не побоюсь сказать слово «заключение». Понятно, маленькие дети — там игрушки какие-то, а подростковый возраст характеризуется тем, что для нормального подростка в это время ведущей деятельностью является общение со сверстниками. Они намного важнее родителей. А это общение нарушено, оно просто переведено на онлайн. Как писали Стругацкие, «песок — плохая замена овсу». Когда они приходили в школу, они вживую общались. Можно было выйти во двор поиграть или еще куда-то. Здесь подросток лишен этого всего, и в принципе его реакции, его поведение вызывают, естественно, раздражение родителей. И родители тоже вызывают у него раздражение. Понятно, как более слабый ребенок становится более виктимным, чем остальные.
Супруги — тоже понятно, что между ними легко возникают конфликты, потому что одна из реакций на стресс (и то, что мы выявили уже) — это нарастание раздражительности и враждебности. Здесь я сразу хочу отметить одну очень важную деталь. Начинается эта раздражительность, и вот она-то становится основой такой, может быть, даже долго длящейся потом после эпидемии стигматизации людей, которые переболели стрессом, которые каким-то образом хорошо отсидели всё это время. Сейчас я не могу найти слово, потому что стигматизация одновременно с ксенофобией, по аналогии. То есть страх диктует людям найти этот объект. Эти случаи, когда человек может в магазине толкнуть пожилую женщину, потому что ему кажется, что она подошла на слишком близкое расстояние; когда соседи по дому начинают третировать и требовать куда-то переселиться переболевших; когда давление оказывается на семьи врачей и на самих врачей как возможных источников угрозы. Вот это очень важный, на мой взгляд, момент, который нужно воспринимать как отдаленный… Ну, не только отдаленный: мы уже на вторую неделю после введения карантина обратили внимание на этот рост. Вот враждебность — она будет расти.
Для переживания стресса очень важно то, что называется «конструктивное мышление». То есть когда человек начинает правильно находить причинно-следственные связи, то есть он понимает, почему нужно делать карантин, почему нужно соблюдать социальную дистанцию, чем помогает маска, когда она помогает и когда она не помогает. Естественно, что не все люди имеют это конструктивное мышление, к сожалению. Но самое печальное в той динамике, которую мы видим, что конструктивное мышление уменьшается. И вырастает всевозможное… то, что можно назвать эзотерическим мышлением. Вера в чудеса, в сверхъестественное. В первую очередь, это эзотерическое мышление проявляется даже в таких объяснениях, как «это нам наказание за грехи». Другие, может быть, более продвинутые, считают, что наше пренебрежение экологией дает нам такой ответ, что не надо было пренебрегать.
Еще нарастает религиозность. Но это не вера в традиционные религии. Традиционные религии даже в каком-то смысле под угрозой. Я начинаю им даже сочувствовать (смеется). Их и начинают обвинять, и будут обвинять в том, что они идут на поводу у государства, поддерживают изоляцию, службы должны проходить со всеми мерами безопасности… В общем, если коротко охарактеризовать ситуацию, то это ситуация готовности к любому чуду, к любому секстантскому проявлению. Вот эта готовность к тому, что появится мессия, который объявит, что он знает, как выйти из этой ситуации. В таком религиозном плане. В начале 1990-х было огромное количество сект — «Белое братство» и всё что угодно.
Я хотел бы отметить, что дело даже не только в депрессии. Дело в том, что у нас нет такого в научном психологическом обиходе слова, которое в английском очень четкое, это mood — настроение и «сплин», такое преддепрессивное состояние, слабо выраженная тревога, страх, депрессия. И большое количество людей уже сейчас начинают двигаться в эту сторону и дальше к нарастанию депрессии.
Параллельно растет количество людей, которые начинают соматизироваться, то есть искать всевозможные соматические проявления своих заболеваний. Это совершенно не то, что в обычной жизни, когда человек, в общем, знает свои болячки. Кто-то знает, что у него повышенное давление, кто-то знает про сахар, кто-то — еще про какие-то вещи. Многие лечатся, принимают лекарства, ходят к врачам. Но сейчас нарастает такая волна, когда большое количество людей начинает обращать внимание на всевозможные проявления своих заболеваний. Можно даже ожидать, что после окончания карантина поликлиники будут заполнены большим количеством людей с жалобами на соматические проявления. Если говорить о рекомендациях, которые мы уже даем, то врачи общего профиля должны быть готовы к тому, чтобы точно диагностировать, когда это действительно имеет какие-то физиологические основания, а когда нужно рекомендовать обращаться к психологам и к психиатрам.
Я уже говорил про эзотерическое мышление. Сюда можно отнести и увлечение на первых днях имбирем, чесноком, всевозможными способами лечения или профилактики. Некоторые из них просто предельно архаичны: что помогает водка с перцем, еще какие-то вещи, которые иногда помогают, а иногда нет. Иногда оно помогает как эффект плацебо, но, в общем-то, большая часть — это все-таки проявления суеверного мышления.
Нарастание депрессии дает основания размышлять о повышении риска суицида и всевозможных суицидальных проявлений, которые на первых этапах никак не сказываются и не так остро стоят. Но чем дальше ситуация будет таким образом развиваться... Мне не очень хотелось бы, чтобы в эту сторону двигалось, а главное, что об этом не нужно очень много вслух говорить и это не должно быть лакомым кусочком для СМИ. Потому что уже давно показано, что всякого рода сообщения о суицидах — возможных или реальных — подстегивают всех остальных, и после таких сообщений увеличивается количество суицидов.
И, как я уже сказал, нарастает агрессия. Как она будет дальше проявляться — неясно, но уже можно предполагать высокую криминализацию общества. Это на поверхности — большое количество людей потеряет работу, и будет нарастать количество всевозможного криминала, связанного с кражами, грабежами, то есть с использованием насилия, что как раз требует повышенного дальнейшего внимания правоохранительных систем.
Последнее, что я хотел бы сказать, — это проблема, которая всегда связана со всякого рода стрессами. Это возникающее двойственное отношение к власти. С одной стороны, власть выступает в роли защитника, а с другой — все дефекты ее деятельности начинают как под увеличительным стеклом проявляться. Претензия основная — что они нас не защитили, чего очень хотелось бы. При этом каких-то идей, что есть действенные меры, еще более действенные, чем сейчас применяются, у обывателя нет, но отношение к власти будет меняться. Оно будет идти по двум линиям: обесценивание своего доверия к власти, то есть нарастание недоверия, а с другой стороны — то, о чем я говорил как о ксенофобии, может вылиться в патриотизм: у кого чего больше умерло, как реагировали мы, как реагировали соседи… Если говорить о мировых тенденциях, то право-популистские партии националистического толка будут сильно выигрывать, потому что будет нарастать шовинизм в каждом государстве.
На этом хотел бы закончить и отвечать на вопросы.
Лейбин: Обычно, когда делают прогнозы... А сейчас довольно много делают прогнозы, в том числе много математических моделей, часто пальцем в небо, потому что не хватает фактов известных, судя по всему. Я как журналист и аналитик всегда чувствую какую-то правду: что если прогноз прямо «в одну дуду» — нет никакого парадокса, например, «всё будет плохо, будет нарастать агрессия, самоубийства, преступления», — это как-то противоречит моему чувству реальности. Не знаю, когда я работал журналистом на украинской войне, первый же благотворитель сказал: «Сейчас всем плохо, и именно поэтому коммунальные службы стали работать лучше». И я сразу в этом увидел зерно социальной правды. Потому что всем плохо — надо же кому-то работать. И в этом смысле у меня поэтому такой двойной вопрос: не смущает ли Вас самого такой прогноз немножко «в одну дуду», а во-вторых, как мы будем проверять Ваш прогноз? Уже есть какая-то статистика по увеличению преступлений, агрессии, про депрессии и суициды? И третье: а все-таки в чем позитивное знание, как мы можем его использовать?
Ениколопов: Наверное, мое сообщение выглядело очень негативно. Оно не совсем прогностично, потому что часть из того, что я говорил, — это то, что мы уже получили как данные в результате исследования. Вот эта соматизация, раздражительность враждебность и так далее — это мы получаем психологические характеристики, которые можно уже прикидывать. Когда я говорил о двойственном отношении к врачам, то я это и имел в виду: наши данные подтверждают, почему люди, на первый взгляд, даже нелогично себя ведут. Почему нужно преследовать или показывать свое негативное отношение к родственникам врачей или просто переболевшим людям? В общем, я очень мало что воспринимаю как прогноз, а больше как констатацию тех результатов, которые мы получаем. Только на этом можно построить хоть какой-то более-менее внятный прогноз.
Естественно, поскольку я говорю о психическом здоровье, то меня больше волнуют проблемы, связанные с психическим здоровьем, их проявления в реальной жизни. Если говорить о позитивном смысле, то пока я вижу только одно: что те люди, которые обладают конструктивным мышлением и реально воспринимают стрессогенную ситуацию, стремятся чем-то помочь. Та часть людей, которая на добровольной основе входит в какие-то волонтерские организации, просто без всяких шумов вокруг своего поведения помогают престарелым больным, не делая из этого никакого подвига, а просто по дороге зайдя в магазин или в аптеку для соседей, — они, конечно, дают основания для позитивного восприятия мира. Они дают основания еще и для того, чтобы понимать, что в будущем это движение… ну, в общем, я скажу о солидарности такой общечеловеческой, не в смысле создания каких-то организаций, а просто к тому, чтобы мы видели в окружающих милых, приятных и симпатичных людей, а не просто врагов. Я не знаю, этот прогноз подтвердится или нет (смеется).
Лейбин: Давайте тогда немножко вернемся к констатирующей части. Поскольку Вы опираетесь на констатацию, хотелось бы узнать, в чем фактура, в каких величинах она измеряется. Понимаете, почему это важно: если карантинные меры вызывают определенного размера ответ в виде депрессии и агрессии, то решение об остановке карантинных мер в связи с уменьшением эпидемии можно принять раньше, а если воздействие не такое сильное, то можно и поостеречься. И в этом смысле это важная вещь: как мы можем оценить эти тренды, насколько это масштабное явление? И в чем их оценивают?
Ениколопов: Мы сейчас имеем данные где-то более 900 опрошенных, при том что у нас очень большой опрос, к сожалению. Это добровольный интернет-опрос, где несколько очень известных и хорошо адаптированных методик применяется. Не все данные мы еще даже смогли обработать: мы не смогли обработать, как при этом люди решают нравственные дилеммы. То есть эта проблема, о которой Вы фактически сказали в своем вопросе.
С одной стороны, можно принимать решение по психологической реакции людей на карантин. А можно принимать решение по количеству заболевших. Можно опираться на то, насколько какая-нибудь страна потеряет свой ВВП, и можно опираться тогда на данные по экономике. Принять решение здесь — это нравственный выбор. Что важнее — экономика или жизни, психологическое состояние граждан или их жизни. То есть это не так тривиально, как кажется. Параметров, может быть, и не так много, а для себя определить, что важнее, очень важно.
Надеюсь, что мы скоро получим эти данные. Но вот в принципе мы опираемся на те материалы, которые получаем. Понятно, что все психологические характеристики... Я не просто так сказал, что это давно и хорошо апробированные вещи, потому что они проходили всякие математические процедуры, с тем чтобы уравнивать их, и так далее. И главное, что по большей части, практически по всем этим методикам, у нас есть нормы докарантинные — что в среднем по стране. Насколько происходят изменения в сторону увеличения или уменьшения каких-то показателей.
Лейбин: У нас как раз слушательница спрашивает: а какая выборка опроса, география, возраст?
Ениколопов: Возраст самый разный — от студенческого до пожилых людей. География тоже — от Красноярска до Москвы. Понятно, что Москва больше представлена, потому что она ближе и мы тут активнее. Сейчас мы вывесили на сайте «Психологической газеты» наш опросник. Милости просим. Это достаточно времязатратно, но некоторые люди говорят, что это им помогает заполнить время в карантине, чувствуя, что они делают хорошее дело. Ну, по возрасту я сказал, это практически все возраста. Пожилых немного меньше, но только потому, что они не так сильно дружат с Интернетом. Молодежи больше. Мы еще пытаемся делать отдельно некоторые выборки. В частности, одна из задач уже дальнейшего исследования — выделить группу психологов. Поскольку мы психологи, то большое количество психологов к нам пришло просто по знакомству. Это очень важно, потому что на них ляжет потом работа в области психического здоровья после выхода из карантина. Да и во время.
Ицкович: У меня короткий вопрос в продолжение темы психологов, на которых ляжет работа. Понятно, что история про уныние, депрессии, суицидальные настроения и так далее нарастает. Какие могут быть контрмеры, и когда они могут уже случиться? Вот карантин. Есть рекомендации ВОЗ по карантину, есть стратегии. А какие стратегии по нормализации психического состояния для конкретного индивидуума и для общества целиком?
Ениколопов: Если бы я знал ответы на эти вопросы, я бы, конечно, чувствовал себя мессией (смеется).
Стратегии я скажу некоторые индивидуальные. Мне бы хотелось, чтобы люди расширили репертуар способов самоуспокоения. Старые у многих не срабатывают. Как они успокаивали себя в других своих ситуациях — эти способы контрпродуктивны. Например, все подозревали и почему-то активно произносили это вслух на всевозможных площадках: дай только нашему человеку свободное время — он тут же запьет. Это не совсем так. Более того, мы вообще получили, что где-то около 27–28 % людей уменьшило свое обычное потребление алкоголя. Тут старый способ не срабатывает. Нужно вырабатывать новый. И здесь, если говорить о психологах, особенно тех, кто работает на телефонах доверия, с помощью Интернета, — они должны учить людей навыкам эмоциональной регуляции.
Второе связано уже с системой здравоохранения. Они должны дать через СМИ или еще как-то какие-то официальные рекомендации по поводу нормализации сна. Люди должны высыпаться. Много жалоб на бессонницу, на тревогу, которая не дает спокойно спать, человек становится разбитым, раздражительным и так далее. И вот чего нет, и я даже не знаю, как это сделать: какая-то должна быть официальная эмоциональная поддержка людей, которые соблюдают рекомендации по соблюдению карантина. Понимаете, угрожающая часть — она существует: штраф за появление без маски, без пропусков, еще в каких-то случаях… Но хорошим людям, которые всё делают правильно, им что за это? Ничего. Сказать, что «вы ведете себя хорошо, и ведите себя хорошо»? (Смеется)
Лейбин: Алкоголь за государственный счет я предлагаю.
Ицкович: С алкоголем интересно, и отчасти понятно, что меньше, потому что все-таки для значительного количества людей это не продукт индивидуального потребления, а социальный продукт.
Ениколопов: Ну, можно в «Скайпе», в «Зуме» устраивать. Но это не то удовольствие. Вот мы в суете городской жизни не обращаем внимания, как нам всем нужно эмоциональное общение, просто контакты, случайные встречи, взгляды и так далее. Вдруг выясняется, что этого мы лишены. Нам говорят, что «цифровизация вам поможет, идите, ребята, в Интернет». И вот вы сами оба закричали, что это даже нарушает все ощущения выпивки: она какая-то становится почти как у алкоголика, один на один с бутылкой. Это как-то сильно обедняет социальную функцию выпивки.
Лейбин: Я считаю, что это практически новость, одна из первых новостей в нашей лекции — что 27–28 % людей уменьшило количество потребления.
Ениколопов: Нет, через некоторое время я постараюсь даже сказать, какие характеристики у этих людей есть. Первое, что бросилось в глаза еще без подсчета такой хорошей статистики — как правило, это люди с хорошим конструктивным мышлением. Это как раз как-то очень радует — что все-таки есть люди трезвомыслящие. Хотя когда это проверка по выпивке, то это как-то даже звучит смешно.
Ицкович: Вопрос: Назовите главные критерии понятия «психическое здоровье». Совместимо ли оно с религиозностью в самом широком смысле слова? С верой — не только в бога, но и в безупречность взрослых, в частности, в правильность самых жестких требований власти по самоизоляции? Обученная беспомощность — это, в том числе, эта самая послушность, которую продемонстрировали некоторые европейские страны и которую демонстрирует немалое число россиян, которые, ссылаясь на европейский опыт, заперлись дома, закупились средствами защиты и кричат в соцсетях, что те, кто не с ними, те враги, и так далее?
Ениколопов: Ну, критериев понятия «психическое здоровье» я бы не назвал... ну, может быть, одно: адекватность поведения. Если это можно проверить в условиях самоизоляции. Но этот вопрос больше проверяется в поведении людей, которые выполняют какие-то тривиальные вещи. Например, моют руки, носят маски, держат социальную дистанцию, и так далее. Насчет веры в бога — здесь очень сложно. Нет никаких доказательств, что психически здоровый человек является религиозным. Это сама по себе большая тема, которой много занимаются западные исследователи. Но какого-то однозначного ответа здесь нет, потому что само понятие «религиозность» очень размыто, а главное — что проявления очень широкие, во что верит человек: в бога, в высший разум или еще во что-то. Я не стал бы на это отвечать.
Если говорить о психическом здоровье, то я бы не стал говорить о том, что это связано с верой в безупречность взрослых и в правильность или неправильность властей. Ну, по поводу режима самоизоляции. Здесь важно, насколько человек адекватно или критично воспринимает то, что ему предлагают. Как он реагирует. Он может верить в коронавирус и вести себя адекватно, может начать с истовой религиозностью уничтожать вышки 5G и тоже быть очень искренним. Если говорить об обученной беспомощности, то да, она очень часто проявляется в послушности, с общей идеей, что «будет как в прошлый раз». И в этом смысле какая-то часть реагирует на всевозможные жесткие контрольные меры, которые применяет правительство, именно потому, что «его всегда нужно слушать, я его всегда слушаю». Количество таких людей, как я уже говорил, то, что показывают наши данные в динамике, по-видимому, будет расти. Какая-то часть заперлась дома, но большую озабоченность вызывают как раз те, которые вообще считают, что «никто как такового вируса не видел, визуального образа этого вируса нет, поэтому, может быть, этого вируса и нет, это всё выдумки для того, чтобы загнать нас домой». Здесь, может быть, и нужно прислушиваться к тому, что, вообще говоря, власть совершает очень важный выбор между развитием своей собственной экономики и жизнью своих граждан. В данном случае это не вопрос того, защищаю ли я действия властей или нет. Меня больше волнует индивидуальное поведение: что будет нарастать количество людей, которые вообще ничего не будут предпринимать и пассивно ждать, что кто-то придет и разрулит за них ситуацию.