Издательства «КоЛибри» и «Азбука-Аттикус» представляют книгу Мелиты Машманн «Итог. Мой путь в гитлерюгенде» (перевод Марианны Бузоевой).
«Не бойся, я не хочу оправдываться. Злой рок, предопределяющий развитие событий, не исключает личную вину. Я надеюсь, смею надеяться, что ошибочным и даже скверным поступкам, о которых я обязана рассказать, постепенно найдется не прощение, а понимание…» — написано в одном письме. Процитированный фрагмент взят из книги Fazit. Mein Weg in der Hitler-Jugend («Итог. Мой путь в гитлерюгенде»). Автор книги — Мелита Машманн, бывшая в годы нацизма референтом отдела прессы и пропаганды Союза немецких девушек. Книга написана в форме письма бывшей школьной подруге, еврейской девочке, находившейся в силу известных обстоятельств по другую сторону колючей проволоки. Мемуары подробно описывают путь социально сознательной, хорошо образованной девушки из среднего класса, которая присоединяется к гитлерюгенду, руководит выселением польских фермеров с их земель и работает в высших эшелонах нацистской прессы и пропаганды. В Германии книга выдержала восемь изданий и изучалась в школах. Историки нацизма использовали ее в качестве первоисточника. Мелита Машманн умерла в Германии в 2010 году.
Предлагаем прочитать фрагмент книги.
Пытаясь понять, почему я с таким энтузиазмом вступила в гитлерюгенд, нашла вот это объяснение: мне поскорее хотелось вырваться из своей детской, тесной жизни, хотелось примкнуть к чему-то грандиозному, значительному. Это самое желание испытывали многие другие сверстники.
Сложнее объяснить, как этот порыв нес меня двенадцать лет, до 1945 года. То, что я так долго цеплялась за национал-социализм, связано с переживаниями из моего раннего детства. Странно: «социалистическая» тенденция, выраженная в названии этого «течения», притягивала меня, потому что подпитывала чувство оппозиции к моему консервативному родительскому дому. В противоположность этому национальная тенденция стала для меня значимой, поскольку соответствовала духу, который пронизывал меня с раннего детства.
Чтобы было легче понять, как национальные чувства и мысли с самого раннего возраста определяли мою жизнь, расскажу о своем детстве чуть подробнее, хоть это может показаться излишним для повествования. Но мои детские переживания были переживаниями целого поколения, подраставшего в буржуазной среде с правыми убеждениями. Из этого поколения в дальнейшем вышли руководящие кадры национал-социалистического «движения» и вермахта.
Мои родители всегда читали газеты от корки до корки. За завтраком они обсуждали политические новости. Еще до таблицы умножения мы с братом усвоили, что бывают правые и левые партии и что родители были членами Немецкой национальной народной партии. Каждый месяц к ним за взносами приходила «политическая женщина». Это прозвище дал ей мой брат-близнец. Она была из обедневших дворян, и уже поэтому у нас, детей, вызывала живой интерес. Она всегда была в старомодном костюме для верховой езды, и она пронзительным голосом возмущалась из-за утраты своей восточногерманской родины. В ее сетованиях было почти все, что наша мама говорила о политических проблемах.
Позже мне так и не представилось случая спросить маму, не пыталась ли она с самого раннего детства планомерно воспитывать нас политически; многое говорит о том, что это было так. Германию она любила так же беззаветно, как свой родной город и своих родителей. Но это была любовь безрадостная. Она внушала нам, что Германия проиграла войну, хотя более отважных солдат нет ни в какой другой стране. Навязанный Германии постыдный мирный договор разорвал границы, экономика разваливалась от репарационных выплат бывшим врагам. Культура была подчинена иностранному влиянию. Германия бедна и смертельно больна.
Задолго до того, как я научилась распознавать причинно-следственные связи, задолго до того, как осознала значение слова «Германия», я любила ее как что-то овеянное таинственной печалью, бесконечно дорогое и находящееся в опасности.
Мы с братом еще не ходили в школу, когда мама впервые взяла нас с собой в свои родные места. Тогда Рейнская область была оккупирована французами. В поезде мы в первый раз увидели темнокожих солдат. При их виде меня охватил страх. Мы с братом убежали в пустое купе. Не помню, какими словами мама успокаивала нас, но в памяти остался такой ужас, будто все бедствия Германии воплотились в этих чернокожих мужчинах.
Нам шел седьмой год. Однажды родители подняли нас с братом среди ночи и принесли в столовую, где стоял радиоприемник. Была полночь. В этот час начался вывод оккупационных войск из Рейнской области. Родители надели наушники на наши взъерошенные головы. Слышите? Это колокола Кельнского собора. Англичане уходят. Время оккупации завершилось. Наша родина опять свободна.
В наушниках что-то страшно грохотало. В глазах у родителей стояли слезы, а наши детские сердца наполнились представлением, что Германия — это, должно быть, страшная и прекрасная тайна.
Нам было десять лет, когда мы с братом и вместе с другими нарядно одетыми людьми на протяжении нескольких часов стояли у окна в какой-то гостинице на улице Унтер-ден-Линден и ждали, когда под нашими окнами проедет старик с мощным, седым квадратным черепом, с чувством собственного достоинства раскланиваясь в приветствиях. Отмечали восьмидесятилетие Гинденбурга. Нам дали букеты фиалок, мы должны были бросить их этому старику. Мы слышали, как издалека, нарастая, приближалась лавина ликования. Под нашим окном кто-то запел «Германия, Германия превыше всего».
Старый человек в машине был, как мы поняли, кем-то вроде отца для всех немцев. Многие люди надеялись, что он выведет наш народ из нужды. Нужда была следствием проигранной войны.
Теперь, по прошествии многих лет, мне кажется, что в детстве у меня не было другой, более часто, страстно и серьезно обсуждаемой темы, кроме мировой войны. Это была вторая тайна, окутанная печалью и плачем, в толкование и разгадывание которой мы врастали постепенно, но ее горечь пропитала нашу душу и наше сознание с того самого момента, когда они стали открываться миру. Велась война за Германию, и она была проиграна. Но что это означало?
Помню, как однажды была на работе у папы в туристическом бюро. Напротив меня сидели два иностранца и долго о чем-то беседовали. Тогда я подумала: а что, если иностранцы, такие, как эти двое, чьего языка я не понимаю, захотят вторгнуться в нашу страну и завоевать ее?
Если так, то всех чужестранцев надо бояться и ненавидеть. Они не дошли до Берлина, но взрослые постоянно жалуются, что они отхватили куски нашей территории. Они убили большое количество немецких мужчин, пытавшихся помешать иностранцам разворовывать нашу страну. И поскольку убили их слишком много, войну мы проиграли.
Эти представления постепенно обрастали мясом и наливались кровью. Когда соседский мальчик умер в больнице и больше не вернулся играть с нами, мы поняли, что это значит, когда мужчины погибают на войне. Жестоко убиты враждебными людьми, как серая кошка, которую убил портье за то, что она воровала его цыплят.
В ящике стола среди моих «драгоценностей» долго лежала фотография из книги о войне. Один из моих старших братьев ее выбросил, а я ее «распотрошила». Пять солдат у холмика, с опущенными головами, в руках — стальные шлемы. Над холмиком возвышается деревянный крест. Я и сегодня помню подпись: «Второй слева погиб на следующий день».
«Солдаты молятся за павшего товарища, — объяснила мне мама. — Он пал за Германию. Они его похоронили».
Мой брат сказал: «Мы тоже сделали могилу для ласточки рядом с садовым домиком. Она мертвая лежала утром возле забора». Было ужасно держать ее в руках.
Что-то, что раньше было живым, теперь окоченело и стало неподвижным, как камень. Ужас застыл в руке на несколько дней.
А как же мертвый человек? Невообразимо! Например, брат. Вот он стоит рядом с тобой, и вдруг — мертвый, окоченелый, неподвижный, как камень? Его опустят в землю, песок будет сыпаться ему в глаза и уши… Изображение молящихся солдат притягивало и пугало одновременно. Две скрытые в нем большие тайны — Бог и смерть — переплетались с третьей — с Германией!
Постепенно формировались более конкретные представления. Из политических разговоров родителей за завтраком, навеянных газетными статьями, мы узнавали об актуальных проблемах. Например, об исходе выборов, о чрезвычайном положении, о переговорах с прежними врагами.
Один из моих старших братьев обучил меня первой фразе на латинском языке, которую он сам должен был запомнить: «Inter filios agricolae semper discordia erat» *. Он объяснил мне значение этих слов, я их поняла. Они отпечатались как аллегорическое обозначение вечного разногласия мужчин в Рейхстаге, вершащих судьбу немецкого народа.
Мои родители не смогли оценить по достоинству развернувшуюся отчаянную борьбу за спасение демократии. Взрослые в то время постоянно ругались и спорили исключительно из-за непрекращающейся грызни в парламенте. И наконец поняли, что хаос там царит из-за того, что в Германии слишком много партий, которые пытаются перебороть друг друга, ведя нечестную игру, в прямом смысле слова — вплоть «до поигрывания ножами». Сейчас мне кажется, что не проходило и дня, чтобы мама не зачитывала нам из утренней газеты сообщение об очередном политическом убийстве.
Были все основания стыдиться происходящего. Женщина в старом костюме для верховой езды сказала: «Раньше, во времена кайзера, немцы так сильно не ругались. Тогда можно было гордиться, что ты немец. А сегодня избранные представители народа кидают друг в друга чернильницами…»
К нищете, на которую ежедневно сетовали взрослые, добавилась и безработица. Невозможно было вообразить, что четыре, пять или даже шесть миллионов человек не имели работы. Население Берлина насчитывало четыре миллиона жителей. Это был самый большой город в Германии. Это как если бы у всех семей в Берлине не было и краюшки хлеба…
На входной двери у нас висела табличка «Попрошайничать и торговать запрещается». Но были дни, когда не проходило и часа без грустных концертов шарманщиков или уличных музыкантов. В дверь часто звонили попрошайки. Даже на мгновение невозможно было отвлечься и забыть, что мы родились в бедной стране.
Я хорошо помню один эпизод, связанный с безработицей. Сын знакомых иногда лежал пьяный на заднем дворе, потому что отец не пускал его в дом. Наша служанка говорила: «Опять он за одну ночь пропил все пособие по безработице». (В действительности такое поведение было несвойственно безработным, но это не играет никакой роли.) Однажды мы услышали истошный вопль его матери. Он кухонным ножом вскрыл себе вены. Я видела его за несколько часов до этого — босого, в потрепанной шинели, с маленькой собачкой на руках.
Список таких происшествий можно продолжать бесконечно. Ты возразишь, что моя память избирательно выхватывает какие-то воспоминания и факты. Все верно. Но эти случаи врезались в память, поскольку они вписывались в схему политических воззрений моих родителей.
Они не приняли Веймарскую республику. Сознательно или неосознанно, они направляли наш взгляд на факты, позволявшие дискредитировать новую систему. Они сами заостряли взгляд только на промахах и не видели отчаянной борьбы людей, пытавшихся спасти республику.
Бурное развитие интеллектуальных и творческих сил в те годы они также не заметили.
Все события, которые я тебе описала, исподволь готовили меня к тому зловещему и завораживающему призыву 30 января 1933 года. Я не могла ему противостоять, хотя была ребенком, и отнюдь не скороспелым.
Я верила обещаниям национал-социалистов. Верила, что они ликвидируют безработицу и, следовательно, нищету шести миллионов человек. Верила, что они смогут привести немецкий народ к единству, преодолев раскол более чем на сорок политических партий, и что смогут справиться с последствиями Версальского договора. И если в январе 1933 года моя вера опиралась только на надежду, то потом она укреплялась благодаря достаточному количеству фактов. Ты и сама это хорошо знаешь.
Я бы хотела попробовать объяснить тебе и твоим детям, с которыми ты сейчас, вероятно, начинаешь обсуждать эти вопросы, что дети класса буржуазии, которые в момент захвата власти Гитлером стояли на пороге юности, фатальным образом были готовы стать жертвой его «идей», даже если их родители относились к национал-социализму крайне враждебно. Ты мне когда-то рассказывала, что твоя сестра однажды пришла домой и сказала, что хочет вступить в гитлерюгенд. Помнишь? Благодаря этому случаю она узнала от родителей, что вы евреи.
* Сыновья одного крестьянина постоянно спорили друг с другом.